Кольца из бересты
Е. Киселева писала: «Оставаясь равнодушным к тому, как выглядел интерьер квартиры, дядя Гиляй не был равнодушен к тому, как выглядел накрытый стол. Он не был гурманом — почти вся жизнь прошла на ходу. Но никогда не оставил бы дядя Гиляй без внимания, незамеченной картину хорошо сервированного стола к ужину, к обеду или к утреннему чаю. Не признавал сервизов, особенно не любил чайные, чтоб на столе было как можно больше разнообразных по форме и по краскам чашек. Разными были и сахарница, масленка, молочник и кольца для салфеток. Дяде Гиляю нравились кольца, сделанные из бересты и раскрашенные, — такие можно было найти только на родине дяди Гиляя, в вологодских местах. Посуду старался покупать сам, чтоб дома не было никаких повторений. Любил цветное стекло, не хрусталь, а именно стекло, но цветное».
Сидя за столом, Владимир Алексеевич нередко закручивал черенки чайных ложек. Домашние делали ему замечания. А Гиляровский, в зависимости от настроения, либо оправдывался и извинялся, либо, наоборот, уверял, что ложка штопором — тоже неплохо.
Если за столом присутствовали гости, то дарил им эти скрученные ложки на память о приятном вечере.
Гиляровский очень любил чашку, подаренную Маминым-Сибиряком. Тот выиграл чудо-чашку в детскую лотерею, и в нее вмещалось семь стаканов. Гиляровский дал ей кличку: «Пей вторую». Блюдцо же от этой чашки использовали в качестве салатника.
Кстати, к алкоголю Гиляровский был довольно равнодушен. Алкоголь его просто не брал — и пить не было смысла. Разве что произвести впечатление. А это дело наш герой как раз очень любил: «Я взял чайный стакан, налил его до краев, чокнулся с полковниками и с удовольствием выпил за один дух… Полковники пришли в восторг, а жандарм умилился…»
Зато Владимир Алексеевич любил нюхать табак.
Цитата
Гиляровский В. А. Собрание сочинений: в 4 т. Том I. – М., 1999. – С. 127, 129.
«Астрахань. Пристань забита народом. Какая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний… Солнце пекло насмерть. Пылища какая-то белая, мелкая, как мука, слепит глаза по пустым немощёным улицам, где на заборах и крышах сидят вороны. Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются в пыли оборванцы.»
«Волга была неспокойная. Моряна развела волну, и большая, легкая и совкая костромская косовушка скользила и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика – так не к лицу звали этого огромного страховида. По обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины, то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы…. Странное впечатление производили эти протоки: будто плывешь по аллее тропического сада… Тишина иногда нарушается всплеском большой рыбины, потрескиванием камышей и какими-то странными звуками…
– Что это? – спрашиваю.
– Дикие свиньи свою водяную картошку ищут.»
VII
Они оба описывали один и тот же быт. И оба его знали, потому что оба им жили.
Из «босяцкого романа жизни» Гиляровского можно сделать пару «босяцких
романов» Горького, да еще на Ф.И. Шаляпина останется.
А описание этого быта у них получилось различное.
Нам одно время казалось, что «нас возвышает» этот «обман»:
— У нас и «на дне» живет герой, переоценщик ценностей, протестант, силища!
Мы рукоплескали Горькому, пришедшему к нам из этого мира:
— Он объяснил нам!
— Вон она откуда берется, «вольница Стеньки Разина»!
А он талантливейший лжец…
Не лгун, — думаю, — а лжец.
Сам опьяненный, вероятно, своей ложью, лгал, лгал нам, в пестрые лоскутья лжи
нарядно одевая жизнь.
Одевал своих босяков в плащи, надевал им шпаги и убирал, убирал им шляпы
разноцветными перьями.
Серую жизнь превращал в пестрого арлекина. А мы были в восторге:
— Ах, какая интересная жизнь! Гиляровский этого делать не мог.
Тут снова мы встречаемся в беллетристе с репортером.
Он с гордостью говорит:
— Двадцать восемь лет работаю, — ни одного опровержения не было.
Сообщил Гиляровский, — ни у одного редактора нет сомнения:
— А вдруг это неверно?
На своем образном языке он объясняет так:
— Сказали: «умер», — не верь: посмотри труп. Видишь труп, — не верь: попробуй
пальцем. Холодный? А вдруг притворяется!
Эта «репортерская добросовестность», писать только то, что сам видел, ничего
не присочинять, и мешала беллетристу Гиляровскому, делала для него невозможным:
— Присочинять.
Как бы на этом ни настаивали постоянные и изменчивые «требования времени».
А фантазии у него сколько угодно! Он поэт! Прочтите его лирические
отступления. Какая ширь, какой полет! Прочтите его поэмы! 12
— Добросовестность проклятая заела!
Отсюда разница в писании одного и того же.
У романтика-лжеца.
У реалиста.
У Горького Сатин гордо «заявляет»:
— Человек за все платит сам.
У Гиляровского он просит:
— Пятачок.
«А то погибну».
И профессор на уроке анатомии, вскрывающий труп бродяги, рожденного быть
богатырем и умершего потому, что у него не было пятачка, «запротоколивает»:
— Это правда.
Это-то и есть правда.
За судаком
Когда была возможность, Гиляровский сам отправлялся за припасами. Его секретарь Николай Морозов вспоминал, как они посещали рыбный магазин Калганова в Охотном ряду.
Владимир Алексеевич, будучи гастрономическим знатоком, потребовал там именно донского судака. И никакого другого. А секретарю пояснил:
— У донского судака головка меньше, чем у прочих, и мясо удивительно нежное. Если блюдо умеючи приготовить, то получится не судак, а симфония Бетховена.
Вернувшись домой, Владимир Алексеевич преподнес свое приобретение жене. Та поблагодарила, и тихонько шепнула все тому же секретарю:
— Мы живем с ним двадцать лет. Я всегда говорю одно и то же: терпеть не могу рыбы, а он всякий раз угощает меня судаком.
III
Когда читаешь рассказы Гиляровского, — кажется, будто смотришь на работу
кровельщиков.
Где-нибудь на пятиэтажном доме. Люди работают на самом, на самом краю.
Глядишь, и дух замирает.
— Вот-вот сорвется!
Когда читаешь рассказы Гиляровского, присутствуешь, видишь, как срывается то
один, то другой.
С глухим стуком брякается о землю.
И на земле лежит разорванный мешок с мясом и ломаными костями, из которого
течет кровь.
Рассказы Гиляровского — это рассказы о тяжком труде.
Плотовщики, по пояс в ледяной воде, рабочие белильной фабрики, отравленные
свинцом…
Рассказы о таком тяжелом труде, что диву даешься:
— Чего ж пугают этих людей «каторжные работы»?
Ни для воров, ни для грабителей, ни для убийц такой каторги нет.
— Как же они держатся?
И у вас дух захватывает.
— Вот-вот сорвутся!
Должны сорваться! Не могут не сорваться!
Рассказы Гиляровского — это рассказы о том, как человек замерз, потому что
его не пустили в ночлежный, как человек погиб, потому что у него украли тулуп.
Когда читаешь их, вспоминается рассказ об одном профессоре, вскрывавшем на
уроке анатомии труп скоропостижно умершего бродяги:
— Вот человек, который рожден, чтобы прожить сотню лет. Богатырь. Он погиб
только потому, что у него не было пяти копеек, чтобы опохмелиться.
Рассказы Гиляровского — это анатомический театр.
Где все время перед вами вскрываются трагедии.
— Из-за того, что не было пяти копеек.
Как люди превращаются в «бывших людей». Как «бывшие люди» превращаются в
«трупы замерзших», о которых сообщается в четырех строках:
— Петитом. Это все:
— Бывшие люди.
И если бы мы не знали, что первый из этих рассказов был напечатан в 1883
году, — можно было бы подумать:
— Это последователь Горького.
Но Гиляровский начал писать своих «бывших людей» в 1883 году. Это:
— Предшественник Горького.
Личная жизнь
В 1884 Владимир Алексеевич женился на Марии Ивановне Мурзиной. Она была сиротой, воспитывалась в семье садовода Оттона Матвеевича Баума, окончила пензенскую гимназию. Мария Ивановна отличалась спокойным, сдержанным характером.
Супруга — Мария Ивановна
Супруги составили счастливую дружную пару. Через год родился сын Алексей (умер в младенчестве), в 1886 – дочь Надежда. Надежда Владимировна стала журналисткой и театральным критиком.
Дочь Надежда
Владимир Алексеевич отличался неукротимой энергией, удалью и отвагой, необыкновенным любопытством ко всем проявлениям жизни; был искрометным рассказчиком, мастером экспромтов, каламбуров, душой компаний. Его дом всегда был открыт для гостей, в том числе известных писателей, актеров, художников.
Достижения
Владимир Алексеевич Гиляровский – русский писатель, поэт и журналист. Наиболее известен как бытописатель Москвы. Он изучил, описал и сохранил в своих многочисленных репортажах, очерках и рассказах особенности и мельчайшие подробности жизни москвичей, московского быта и традиций конца 19 – начала 20 века.
Владимир Алексеевич Гиляровский
Известный всей Москве как «дядя Гиляй», он был своего рода достопримечательностью города. Автор трилогии воспоминаний «Мои скитания», «Люди театра», «Москва газетная». Также оставил яркие воспоминания о многих выдающихся современниках.
Вобла против икры
На Волге, вместе с промысловиками Гиляровский ел воблу. Водолив на волжской барже объяснял ему:
— Вобла — янтарь. А если чуток ее для мягкости побить, на солнышко хребтинку поставить, светится подлая, светится, ну чистый янтарь, не токмо евши, смотреть — и то слюнки потекут.
Вокруг было без меры отборнейшей черной икры. Но волгари предпочитали воблу. Говорили про икру:
— Обрыдла. Вобла ужовистее.
Впрочем, сам Владимир Алексеевич не отказывался и от икры. Ел ее с подогретыми белыми калачами.
А бурлаки на той же Волге, по воспоминаниям Гиляровского, «хлебали с хлебом «юшку», то есть жидкий навар из пшена с «поденьем», льняным черным маслом».
И наш герой, конечно, вместе с ними.
В другой раз Гиляровский вспоминал: «Над костром в котелке кипит баранье сало… Ковш кипящего сала — единственное средство, чтобы не замерзнуть в снежном буране, или, по-донскому, шургане».
Жизненные впечатления непрерывно сменяли друг друга. Переливались многочисленными гранями. Одна из них — гастрономическая.
А с каким мастерством и любовью Гиляровский описывал витрины новенького Елисеевского гастронома на Тверской. Вот один лишь фрагмент, посвященный икре: «Чернелась в серебряных ведрах, в кольце прозрачного льда, стерляжья мелкая икра, высилась над краями горкой темная осетровая и крупная, зернышко к зернышку, белужья. Ароматная паюсная, мартовская, с сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная — тонким ножом пополам каждая икринка режется — высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская — кучугур, стояла огромными глыбами на блюдах».
И все это — со знанием дела.
Трактиры и не только
Владимир Алексеевич был знатоком трактиров. И не теоретиком, а самым что ни на есть практиком. Описывал обед у Тестова: «Начали попервоначалу «под селедочку»… Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом ее же, подкрашенной пикончиком».
«Пикончик», то есть, пикон — классический алжирский биттер, он же «Африканская горечь», близкий родственник венесуэльской ангостуры. В таких тонкостях Владимир Гиляровский тоже разбирался.
Гиляровский постоянно проходил гастрономическую школу жизни. Не брезговал ничем. Не только дорогими ресторанами, но и трущобами, городским дном. Даже оттуда он умел вынести что-нибудь полезное. Или, по крайней мере, необычное.
Вспоминал в сборнике «Мои скитания», как один доходяга учил его есть бутерброды с печенкой. Хлебом не вниз, а вверх. А на язык — печонкой.
Гиляровский писал: «Я исполнил его желание, и мне показалось очень вкусно. И при каждом бутерброде до сего времени я вспоминаю этот урок, данный мне пропойцей зимогором в кабаке на Романовском тракте».
В другой раз Гиляровский рассказывал о трапезе с одним волжским романтиком: «Иногда Орлов вынимал из ящика штоф водки и связку баранок. Молча пили, молча передавали посуду дальше и жевали баранки».
А вот на знаменитой Хитровке Гиляровский заказывал только вареные яйца и водку в запечатанных бутылках. То есть, то, что герметично — он боялся заразиться. Про сальмонеллез же, разумеется, тогда никто не знал.
Но для самих хитрованцев, конечно, заказывал местные «деликатесы» — студень, селедку, печенку, вареное горло. И, за пьяным разговором (благо сам Владимир Алексеевич, что называется, «держал удар» — мог пить спиртное литрами и совершенно не пьянеть) поднимались всевозможные животрепещущие темы — криминального, естественно, характера. Чтобы потом «прописать» их в газете.
VI
В Художественном театре поставили «На дне» 6. После картин грязи, падения,
ужаса, смрада. После этого спокойного:
— У моей жены был любовник, он очень хорошо играл в шашки.
После этого скотского:
— Ничего я не хочу, ничего я не желаю.
На самом дне дна раздался голос.
Заговорил Сатин.
— Человек! Это звучит гордо! Человек — это не ты, не я. Человек — это ты, я,
Наполеон, Магомет…
У меня волосы зашевелились при этих словах.
Могила раскрылась, и мертвый воскресал передо мной.
Мертвый, про которого я думал:
— Трехдневен и уже смердит!
Я никогда не забуду Горькому этих минут восторга, этих минут священного
ужаса, этих минут охватившего меня энтузиазма.
По ремеслу своему я должен был написать рецензию.
Я назвал ее:
«Гимн человеку» 7.
Она имела честь быть перепечатанной из «Русского слова» в «Neue Freie
Presse».
Горький дал это название следующему своему произведению 8.
А дня через два, через три мне захотелось, после портрета, увидать оригинал.
Я сказал Гиляровскому:
— Съездим на Хитровку 9.
Мы ходили в декорациях «На дне».
Художественный театр взял для своих декораций дом и двор Ромейко 10.
Все было до обмана похоже.
То же самое!
Та же обстановка, те же стены, те же нары, те же одежды.
Словно Художественный театр напрокат брал здесь «костюмы».
Только люди были не те!
Я много занимался трущобным миром. Гиляровский его знает.
Мы исходили все.
— Ты знаешь Хитровку как свои пять пальцев? — обратился я к своему Вергилию
11.
— В этом роде.
— Где найти хоть что-нибудь похожее на Сатина?
Мы отправились в «интеллигентную» камеру, где живут «переписчики». Люди того
же класса, как и Сатин.
Они жаловались нам на антрепренеров, которые их обирают:
— Вместо семи копеек платят по пяти за лист, пользуясь нашим положением.
Говорили о своем «номере», где они сбились в кучу:
— Чтобы хоть немножко застраховаться от паразитов. В других камерах заедят.
Просили на водку. Пили водку.
Но трезвые, но пьяные, но в самой дружеской беседе — с В.А. Гиляровским этот
мир иначе не говорит, как дружески, — хоть бы одно слово, хоть бы одна мысль,
хоть бы один намек на мысль — один намек, на котором можно бы построить такую
великолепную тираду:
— Человек — это звучит гордо!
Мы нашли там спившегося литератора, который на следующий день прислал ко мне
письмо с просьбой:
— Прислать пиджак и брюки, чтобы возродиться.
А через день новое письмо, что присланный костюм украли:
— Сижу голый. Пришлите еще пиджак и брюки. Дайте возродиться. «Симпатичные
интеллигентные труженики» прислали тоже письмо, прося просто на водку, и так и
подписались:
— Симпатичные труженики.
Но ведь нельзя же приехать на Хитровку и спросить:
— А где здесь Сатин?
И ждать, что они сейчас выйдут, поклонятся и скажут:
— Мы Сатины!
Усмешка резонная по отношению к кому-нибудь другому.
Но ни ко мне, не по-дилетантски занимавшемуся «миром отверженных», ни, тем
более, к Гиляровскому, знающему этот мир действительно как свои пять пальцев,
такая усмешка относиться не может.
Недостаток у нас чуткости?
Не сумели подметить?
Но хватило же Гиляровскому чуткости написать несколько таких рассказов,
которых даже видавшему виды человеку нет возможности читать, не чувствуя, что
спазмы сжимают горло и готовы хлынуть рыдания!
Когда я уходил с пьесы «На дне», в душе моей звучал:
— Гимн человеку.
Когда я уходил с действительного «дна», в душе моей совершалась панихида по
умершем «человеке».
То был портрет.
Это был оригинал.
То — «дно» Горького.
Это — «дно» Гиляровского.
Не гурман, а знаток
Владимир Гиляровский был не то, чтобы гурман — скорее все таки знаток гастрономии. Интерес к еде у него был исследовательский, если не сказать экскурсионный. Другое дело, что Владимир Алексеевич не был экскурсантом. Он выступал в амплуа классического путешественника-первооткрывателя. В том числе разнообразных блюд, свойственных тому или иному региону или социуму.
Жизнь то и дело сталкивала Гиляровского с пельменями. К примеру, на пензенщине: «Особенно мне понравились пельмени.
— Из молодого жеребеночка! — сказал старший брат и пояснил: — Жеребятинка замораживается, строгается ножом, лучку, перчику, соли, а сырые пельмени опять замораживаются, и мороженые — в кипяток».
А вот московский вариант, трактир Алексея Лопашова. Точнее, сибирский — хозяин специально пригласил специалиста по пельменям из Сибири. Его произведения были разнообразными — «мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом шампанском… И хлебали их сибиряки деревянными ложками».
Делали пельмени и у самого Владимира Алексеевича. Как-то раз, когда Федор Шаляпин опоздал к нему на ужин, Гиляровский посвятил ему экспромт:
Тебя с пельменями мы ждали И ждем напрасно до сих пор! Поели, малость выпивали И говорили милый вздор.
Без сомнения, пельмени мы можем отнести к одному из любимейших блюд Гиляровского.
Невыпитое шампанское
Всем казалось, что Владимир Алексеевич всю жизнь будет таким могучим — сильным, бодрым и выносливым здоровяком. В первую очередь это казалось самому Гиляровскому. Он совершенно себя не жалел. И в результате встретил старость с множеством самых разнообразных болезней.
Окорока и пироги остались в прошлом. Мария Ивановна — по совету врачей — кормила его жидкой гречневой кашей. Говорила, что в ней очень много железа.
Гиляровский возмущался:
— Я уже вторую кочергу доедаю.
Тем не менее, от каши не отказывался.
Хранил в своем шкафчике бутылку «Аи». Говорил Николаю Морозову:
— Я берегу ее на самый торжественный случай. Когда мне станет еще хуже, я соберу вас всех, близких мне, сам открою спрятанную бутылку, налью каждому из вас по бокалу шампанского, скажу каждому по экспромту и с поднятым искристым бокалом весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито.
Но когда смерть подошла совсем близко, он не был способен уже и на это.
Из книги: Алексей Митрофанов, «Любимая еда русских писателей».
В Столешниках
Но для нас в первую очередь важно, что подавали в Столешниках, в знаменитой квартире «короля репортеров». Именно это меню больше всего соответствует вкусам Владимира Алексеевича
Вот, к примеру, он пишет о Глебе Успенском: «Он не раз обедывал у меня, и жена угощала его борщом и ватрушками или щами с головизной и рыбной кулебякой».
Практически всегда в доме имелись пироги. Любимая няня кухарка Гиляровского по прозвищу Кормила говорила: «Нет пирога — и домом не пахнет».
Кстати, Гиляровский еще с детских лет больше всего любил пироги с морковью и черникой.
Кормилу же в действительности звали Екатериной Яковлевной Сурковой. Екатерина Киселева, внучатая племянница Гиляровского, писала о ней: «Она вела в доме хозяйство, знала, где что лежит, где в Москве можно купить мясо дешевле, на каком рынке оно лучше… Из каких бочек моченую антоновку брать, а из каких не следует. Тихим, неторопливым шагом двигалась она по комнатам, везде находя дело своим заботливым рукам. Екатерина Яковлевна всегда знала, кого чем надо накормить, чтоб «по вкусу и с пользой»».
А Гиляровский, если в дом приходили нежданные гости, говорил: «Самовар на столе, свежие филипповские калачи и сливочное масло тоже, а стакан красного вина уж как-нибудь найдется! Рассаживайтесь, друзья!»
Владимир Алексеевич очень любил филипповские калачи.
И обнадеживал Шаляпина, заждавшегося ужина:
— Подогретое красное вино на столе, а горячий окорок сейчас подадут.
Подогретым же красным вином Гиляровский поил и своего друга Чехова. Для него даже здесь завели особый хрустальный стаканчик.
Видимо, этот напиток был одним из специалитетов Гиляровского.
Водились и домашние напитки. Тот же Антон Павлович Чехов, потчуя своего друга, приговаривал:
— Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки… Хороший портвейн… Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше.
А еще Владимир Алексеевич любил грибы — опята в уксусе.
II
— Что у вас? — спрашивает секретарь редакции.
— Труп замерзшего! — отвечает репортер.
— Петит. Строки четыре. Дальше?
— Было покушение на убийство дворника.
— Это уж корпус 4. Ранен?
— Нет.
— Строк десять!
Но человек, писавший об этих трупах замерзших, о покушениях на убийство, был
не жалкий ремесленник.
Это был человек, сам прошедший тяжелую школу жизни, много переживший,
перестрадавший. Это был человек с литературным талантом. В душе его жил даже
поэт.
И эти пережитые страдания, и этот литературный талант, и этот поэт, который
«заставляет говорить даже камни», протестовали в его душе:
— Разве можно так относиться к людям?
Два года он «сокращал покойников».
Делал из человеческой трагедии четыре строки.
Расследуя «происшествия», он поневоле узнавал, как, что сделало из человека
«труп замерзшего».
Но должен был безжалостно отбрасывать все это.
— Ведь не писать же о каждом замерзшем по 300 строк!
А между тем и талант, и виденные и пережитые самим страдания — все
возмущалось в нем в мрачных занятиях «сокращения покойников»:
— Ведь надо же сказать людям, что таится за этими четырьмя строками, которые
они «пробегают» в отделе происшествий. Какая уйма человеческого горя, слез и
нерасслышанных стонов!
И литератор не выдержал…
Написал этот «труп замерзшего» в беллетристической форме.
И ожили под его пером эти «трупы» и в фельетонах той, другой, третьей газеты,
в отдельной книге стали перед нами страшной и тяжелой вереницей.
Тревожа совесть, пугая сон души.
Так, естественно, как бабочка из куколки, из репортера Гиляровского 25 лет
тому назад родился беллетрист В.А. Гиляровский.
Он родился от пережитой нужды, лишений, страданий, от наблюдательности, от
доброго, чуткого, отзывчивого сердца.
Таков процесс появления на свет беллетриста Гиляровского.
Сам он в те времена об этом процессе, вероятно, не догадывался.
Самому ему он представлялся иначе:
— Заработок нужен, я и написал.
Но почему вы написали «для заработка» то, а не другое? Почему вы стали писать
так, а не иначе?
В душе писателя накопилось многое, что не вошло в «четыре покойницких
строчки».
И это вылилось в беллетристику.
Толстой недавно говорил одному юнцу, решившемуся заняться литературой:
— Пишите, когда приспичит. Когда чувствуете потребность писать, — пишите.
Человек как чайник. Закройте чайник, — пар пойдет носиком.
Раз чай горячий!
Так именно по толстовскому рецепту, естественно, начал писать Гиляровский. У
него:
— Пар пошел носиком.
Очень разные гости
Здесь же Владимир Алексеевич опохмелял художника Саврасова, совсем к тому моменту опустившемуся: «С трудом, дрожащей рукой он поднял стаканчик и как-то медленно втянул в себя его содержимое. А я ему приготовил на ломтике хлеба кусок тертой с сыром селедки в уксусе и с зеленым луком. И прямо в рот сунул:
— Закусывай — трезвиловка!
Он съел и повеселел…
После второго стаканчика старик помолодел, оживился и даже два биточка съел — аппетит явился после «трезвиловки»…
От чая он отказался и просил было пива, но угостили его все-таки чаем с домашней наливкой, от которой он в восторг пришел».
Все это — и домашняя наливка, и биточки, и волшебная «трезвиловка», видимо, пользовались уважением и у самого хозяина.
Владимир Алексеевич нередко приглашал к себе на ужин начинающих художников. А перед этим вел в трактир. Тот недоумевал — зачем? Ведь ужин же. Гиляровский пояснял:
— А затем, чтобы сыт был. А то приедешь, накинешься на еду, как волк зимой на овчарню, а вокруг люди интересные, разговор любопытный, и все пропустишь мимо ушей.
Все таки он был большой оригинал.
А еще Владимиру Алексеевичу очень повезло с женой. Мария Ивановна, урожденная Мурзина, прекрасно вела дом, превосходно готовила. А главное — была гостеприимна, хлебосольна и радушна по отношению к гостям своего мужа. Среди которых, как мы понимаем, попадались люди непростые и не всегда приятные.
Правда, на некоторое время с ней тоже возникли сложности. Мария Ивановна вдруг увлеклась модным в то время вегетарианством. На столе Гиляровских исчезли биточки и окорока.
Но тут уже Владимир Алексеевич проявил терпение и понимание. Охотно ужинал морковными котлетками. Правда, по дороге он заглядывал в трактир, заказывал бараний бок и расстегаи. Морковные котлетки выходили вроде как десерт.
Но главное — мир в доме сохранялся.
Сведения об авторе
Родился в Вологодской губернии. В 1860 году семья перебралась в Вологду, где Гиляровский в 1865 году поступил в гимназию. Учился он плохо, без интереса и желания, в первом же классе остался на второй год. В 1871 году, так и не окончив гимназии, сбежал из родного дома на Волгу с мыслью вступить в артель бурлаков и окунуться в манящую стихию настоящей народной жизни. В Ярославле бурлаки приняли Гиляровского в свою ватагу. Но бурлачество оказалось только началом бродяжнической жизни писателя. В течении десяти лет он скитался по России, был бурлаком, крючником, вольноопределяющимся, пожарным, рабочим на заводе свинцовых белил, циркачом, провинциальным актером, охотником-пластуном в русско-турецкой войне 1877-1878 гг.
Во время своих скитаний дважды побывал в Астрахани. Впервые — в 1874 году с ватагой бурлаков. Его интересовали колоритные картины астраханской деловой жизни: садки с живой рыбой у берегов, связки сушеной воблы, жизнь людей на рыбных промыслах, своеобразный говор персов-грузчиков. А второй раз, в 1883 году, он вернулся в Астрахань с «товариществом русских актеров» во главе со знаменитым актером и писателем В.Н. Андреевым-Бурлаком. Гиляровский в этих летних гастролях выступал как актер и распорядитель по административной части. Впечатления о посещении нашего города он отразил в книге «Мои скитания», в которой собраны его воспоминания о десятилетней бродяжнической жизни в молодые годы.
В 1881 году Гиляровский поселился в Москве, где работал журналистом в московских изданиях и занимался литературой. Его публикации появлялись в газетах «Русская мысль», «Московский листок», «Русские ведомости», «Русское слово», «Голос Москвы», «Новое время» и других. В эти годы он познакомился с А.П. Чеховым, И.Л. Левитаном, Ф.И. Шаляпиным, Л.Н. Толстым. После Октябрьской революции Гиляровский много писал уже для советских газет и журналов, издавались его книги. Последняя книга «Друзья и встречи» вышла за год до смерти Гиляровского. К этому времени он уже был тяжело больным, почти ослеп, но продолжал писать, обобщая прожитое, вспоминая о встречах с интересными людьми, заново переживая свои многочисленные приключения.
Умер Владимир Алексеевич Гиляровский 1 октября 1935 года, похоронен на Новодевичьем кладбище.
I
Двадцатипятилетний юбилей В.А. Гиляровского как «короля репортеров»
приходился на осень 1905 года 1.
Между 17 октября и 9 декабря…
То было время не для королевских юбилеев!
Сегодня празднуется 25-летний юбилей беллетриста Гиляровского 2.
В 1883 году было напечатано в «Современных известиях» его первое
беллетристическое произведение 3.
Соблазнительно написать биографию Гиляя!
Бурлак, казак, рабочий, актер, спортсмен, репортер, поэт.
Какие краски! Волга, война, старая Москва, славянские земли.
Вышел бы целый ряд захватывающих фельетонов. Можно было бы обрывать на самых
интересных местах, с самыми заманчивыми:
— Продолжение следует.
Биография Гиляровского читалась бы как самый увлекательный «роман
приключений».
Но сегодня юбилей беллетриста.
Будем говорить только о беллетристе.
Слава Богу, и о беллетристе Гиляровском есть что сказать!
V
Горький!
П.И. Вейнберг, хватаясь за голову, стонал:
— Да ведь это все было! Было! Все это писалось! Писалось! Откуда же такое
помешательство на Горьком? Чем объяснить?
Откуда?
Л.Н. Толстой, говоря о «босяцких» рассказах Горького, сказал:
— Все они у него в плащах, со шпагами, в шляпах с перьями!
Чехов, Чехов — реалист, Чехов — правдивейший из русских писателей Чехов, ни
разу не солгавший в литературе, Чехов, как медик, все строивший на
экспериментах, на фактах, на «скорбных листах» жизни, Чехов, в произведениях
которого находили даже «портретные сходства». Чехов — сама правда.
Чехов, очень любивший Горького, со стоном говорил о пьесе «На дне»:
— Да ведь это же все выдумано! Это ж все выдумано!
И надо было видеть поистине мучительное выражение лица у Чехова в эту минуту!
Он страдал. До такой степени:
— Все это выдумано!
Вот и ответ на вопрос.
— Откуда?
Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман 5.